Рискуя собственной шубой

Лидер «татарского барокко» Юлдус Бахтиозина: «Самое ужасное слово на свете – «фотосессия»!»

Именитый художник о выставке в Казани и том, что значит «рисковать собственной шубой» 9 августа в казанской галерее «БИЗОN» открывается выставка «Рискуя собственной шубой» художника с мировым именем Юлдус Бахтиозиной. Она называет себя амбассадором «татарского барокко», хоть в Казань приехала впервые. Мы поговорили с художником, а также режиссером и продюсером о сути новой экспозиции, недавнем кинодебюте «Дочь рыбака», работе над спектаклем в Мариинском театре и том, почему отмена русской культуры на Западе не может быть долгой.

«Шуба, как один из важнейших атрибутов «царевности», становится символом риска»

— Юлдус, в будущий вторник, 9 августа, в галерее «БИЗОN» открывается ваша выставка с необычным названием «Рискуя собственной шубой». Как формировалась ее концепция?

— Выставка является частью большого гастрольного тура моих работ, который начинается в Казани с небольшого количества произведений искусства, охватывающих период с 2014 по 2021 год. Экспозиция «Рискуя собственной шубой» по факту знакомит столицу Татарстана со мной. Весь проект задается вопросом о рисках вольного самовыражения, обращаясь к культурному коду волшебной сказки. Я провожу параллель между визуальным и литературным нарративами, опираясь на книгу «Рискуя собственной шкурой» философа Нассима Талеба, в которой он определяет художников как категорию лиц, ставящих на кон не только свою шкуру, но и душу. Шуба, как один из важнейших атрибутов «царевности», становится символом риска. Выставка предлагает зрителям иронично-философский диалог, побуждает подумать, возможна ли симметрия отношений, если одна из сторон неизбежно ставит свою шубу на кон.

— Сколько произведений искусства вы покажете на выставке и с помощью каких инструментов зритель сможет по достоинству их оценить?

— В Казани будет представлено достаточно работ для того, чтобы чтобы зрители смогли познакомиться с моим творчеством. Советую постараться быть симметричными в этой коммуникации с искусством, отбросить предвзятость и предубеждения.

— Часть экспозиции составят кокошники, созданные вами для авторского фильма «Дочь рыбака». Чтобы сделать их, вы даже учились в школе церковных вышивальщиц, а на изготовление одного убора потребовались месяцы работы, полкило жемчуга, золотых и серебряных нитей. Чем вас привлекло рукоделие и как этот опыт повлиял на ваше творчество?

— Рукоделием я занимаюсь с самого детства. Я бы не назвала создание кокошников опытом, повлиявшим на мою художественную деятельность. Это ее естественная часть.

«Дочь рыбака» — фильм художника, а продюсерское кино — про бабки»

— В предыдущем интервью «БИЗНЕС Online» в конце 2020-го мы как раз обсуждали ваш будущий режиссерский кинодебют. Довольны ли тем, каким получилась «Дочь рыбака», ведь картина проехалась по фестивалям, была целый год в российском прокате?

— «Дочь рыбака» вне каких-то клише. Потому что обычно фильм сначала попадает на кинофестиваль, а потом выходит в прокат. У нас получилось наоборот. Сначала мы показались на фестивале имени Тарковского «Зеркало», потом были в прокате, затем на Берлинале, на кинофестивалях в Шанхае, Прибалтике, Европе, Бразилии. В общем, география хорошая. Изначально я снимала фильм с таким позитивным посылом, верила, что это будет хороший и классный продукт.

Я не планировала попасть в программу берлинского кинофестиваля. Вообще плохо понимала, что такое фестивали, на какие заявляться, а на какие нет. Рассматривала более андерграундные, что-нибудь молодежное. Безусловно, думала и о больших, но на перспективу. Когда-нибудь потом и не с этим фильмом. Но был очень положительный фидбэк от отборщиков, критиков, людей из индустрии. Тогда ты думаешь: «Ладно, значит, это что-то реально классное, значит, не только мне и нашей команде так кажется». От кинокритиков, повторю, были высокие оценки, за исключением одного случая. Хотя этот автор всегда о всех плохо пишет. (Смеется.) В любом случае это круто, потому что в некоторых моментах неважно, что человек пишет, важен сам факт того, что он написал. Ведь получается, что его зацепило, он это не пропустил, захотел потратить время. Значит, что-то его задело.

Наверное, я почувствовала, что мы можем дерзить. Просто изначально хотела сначала податься на международные кинофестивали. Знаю, есть правило, что лучше сначала показаться там, иначе потом фильм могут не взять. Но Константин Шавловский, продюсер фестиваля имени Тарковского, от которого я получила первый отзыв о фильме, сказал, что бояться не надо, если картина понравится, то ее возьмут.

Он меня уговорил показать фильм сначала на фестивале имени Тарковского в России, и я не жалею об этом. И, когда пошла волна интереса к картине, мы устроили премьерный показ в Москве, хотя тогда еще были «ковидные» ограничения, но пришли 700 человек.

— Окупился ли фильм?

— Да, хоть это не быстро все происходит. И окупился он даже не на фестивальных каких-то историях, а с приходом новых проектов и предложений. Пусть не напрямую, но я считаю, что это тоже некий процесс, который работает как машина.

Изначально, конечно, когда я снимала, не было задачи заработать. Для меня, для всех, кто создавал «Дочь рыбака», это вообще была такая авантюра,  вся творческая команда работала на энтузиазме. Думаю, та энергия, которую мы все заложили, тоже как-то работает. Да, в фильме имеются свои неровности, он не идеально гладкий, я его сама монтировала… Многие даже придирались к этому, что кадр поставлен не по правилам или еще что-то. Но при этом народ его смотрит, у нас всегда был sold out, полные залы. Когда вышли в онлайн, тоже было очень много просмотров.

Понимаете, люди могут простить какие-то условные неровности, если это искренний продукт. В нем они могут жить, проживать свою историю, находить ответы. Очень распространенный фидбэк, что люди находили ответы на свои вопросы в этом фильме, он им помогал в каких-то ситуациях. Не знаю контекста, но мне писали: «Фильм очень помог разобраться в том, что у меня происходит». Здорово такое слышать! И намного важнее, чем отбить бюджет или заработать сверху. И это притом что у нас в стране кино продюсерское, а у меня фильм все-таки режиссерский, авторский. «Дочь рыбака» — фильм художника, а продюсерское кино — про бабки.

«Идею с тачскрином Стиву Джобсу предложили, он не хотел ее внедрять»

— Еще об одном вашем ярком дебюте в российском оперном театре, хотя вы уже и работали над проектом в Ковент-Гарден. В прошлом году в Мариинке состоялась премьера спектакля «Байка. Мавра. Поцелуй феи» на музыку Игоря Стравинского, где вы были художником по костюмам и даже номинировались за эту работу на «Золотую маску». Как вы стали частью данной постановки?

— Как говорила моя учительница по алгебре в школе: «Меня в городе знают». Так же я могу сказать о Санкт-Петербурге. Просто в сообществе художников и хореографов про меня знают. Знают, что я делаю. А с хореографом и режиссером этой постановки Максимом Петровым мы полтора года назад обсуждали, что было бы здорово сделать какой-то совместный проект. И вот он родился, появилась идея, собственно, так все получилось.

— Как рождались образы героев для спектакля?

— Важно сказать, что очень часто происходит так, что любой проект, в котором я участвую не как режиссер, не как идеолог, все равно воспринимают в связке со мной, что там много от меня самой. Сейчас важно подчеркнуть, что идея и концепция «Байка. Мавра. Поцелуй феи» принадлежит Максиму, а я отвечала именно за костюмы. Хотя, безусловно, это работа в команде. Такие проекты я тоже люблю делать, они, так скажем, служат заземлением для меня. Потому что, когда ты сам руководишь большим количеством людей, все подчинено тебе и тебе же принадлежит финальное решение, ты можешь в какой-то момент настолько сильно быть убежденным в своей правоте, что перестанешь сомневаться, соответственно, прекратишь развиваться. Поэтому для меня важно периодически участвовать в коллаборациях с другими людьми из мира искусства, где я занимаю позицию художника по костюмам и так далее. Я смотрю, как другой человек работает с творческим коллективом, как он ставит задачи, учусь на чужих ошибках, фиксирую, что, например, обижает других людей. Это опять же тренирует тебя как личность, помогает оставаться в реальности, создавать успешные вещи.

Я очень люблю своим ученикам приводить пример основателя BlackBerry Майка Лазаридиса. В 2010–2012 годах это был самый популярный телефон, который только мог быть. Если у тебя его не было тогда, это все равно, что у тебя нет сейчас iPhone. И Лазаридис был настолько убежден в том, что его телефон лучший, что, когда появился тачскрин, сенсорный экран, он сказал, что не понимает такого, что это какая-то фигня и все покупают BlackBerry именно из-за клавиатуры, им пользуются бизнесмены и вообще все.

Так вот, когда ты достигаешь точки успеха, тебе кажется, что только ты знаешь абсолютно все, а остальные ничего не знают. В этот момент ты начинаешь отрицать новые подходы, перестаешь сомневаться в какой-то своей неправоте. А великих политиков и предпринимателей отличает как раз то, что они постоянно ставили под сомнение то или иное свое действие, которое собирались совершить, постоянно изучали новые процессы, мнения, течения. Условно говоря, ты нанимаешь коллектив сотрудников, не который тебе поддакивает, а который с тобой спорит. В таком коллективе ты можешь развиться. Опять же, идею с тачскрином Стиву Джобсу предложили, он не хотел ее внедрять. Но коллеги убедили его, что нужно развивать новое направление. Повторю, мне нравится иногда работать на проектах, где есть другие режиссеры, фотографы, постановщики со своим видением и ты помогаешь их идеям воплотиться. При этом не изменяешь себе с точки зрения стилистики.

«Фешен может быть глубоко концептуальным, но все равно это про шмот и продать»

— Тогда расскажите, каковы перспективы развития «татарского барокко» в 2022 году? Куда оно будет двигаться?

— Оно будет двигаться в бодром темпе, создавать тот же богатый визуальный продукт с глубоким смыслом. В принципе, это то, чем я занимаюсь по жизни и вряд ли поменяю. Надеюсь, все то, что я делаю, будет как вино: с годами становиться только лучше и лучше. И дороже, дороже. (Смеется.)

— За вами прочно закрепилось определение «фешен-фотограф», в 2016-м итальянский Vogue даже назвал вас лучшим молодым модным фотографом мира. Но говорят, что вы сами не любите, когда вас так называют.

— Я им не стала, меня назначали. Действительно, часто меня ассоциируют с миром моды, задают вопросы о трендах, том, как все это будет развиваться и так далее, но мне не настолько интересна мода в том ее ключе, в котором она классически воспринимается. Да, итальянский Vogue меня так назвал, притом что я вообще не имела никаких коммуникаций с модной индустрией и даже для Vogue никогда не снимала. Они обо мне писали как о художнике, делали выставки моих работ в галерее Leica в Милане, но, чтобы я снимала именно какие-то журнальные истории, фешен-проекты, на тот момент такого не было. Это потом стали ко мне в коллаборацию приходить различные бренды. Причем как к художнику, который может переосмыслить их продукт, предложить свое видение в рамках своего стиля. А это немножко разные вещи.

Фешен-фотограф — человек мобильный, универсальный, который может снять любой продукт, сделать его классным (не всегда в одном стиле), это профессионал индустрии. Когда приходишь к художнику, все равно будет чувствоваться его стиль, который он нарабатывал годами. Собственно, за ним к нему и обратились, так что обязательно будет чувствоваться эго художника. Это я говорю не только о себе, а в целом. Тем более сейчас в принципе нормальный тренд, когда случаются коллаборации с художниками.

Мне же ближе коллаборации не с модной индустрией, а с бизнесом: например, очень люблю работать со сложными проектами. Скажем, недавний продукт, который у нас вышел, — видео-арт на тему превентивной медицины. Мы обратились к языку метафор, современного танца, говорили о медицине будущего, как человеческий организм может реагировать на те или иные превентивные способы коммуникаций. Такие вещи мне гораздо ближе. Для меня фешен — это что-то суперлегкое, веселое и скорее развлечение, чем какая-то глубокая рефлексия. Безусловно, фешен может быть глубоко концептуальным, но все равно это про шмот и то, как его продать.

— Кстати, даже «Дочь рыбака» позиционировали как фешен-сказку.

— Так он позиционировался не мной. Есть интерпретации, к тому же вы сами, наверное, как журналисты, знаете, что иногда заголовки формулируются вне контекста самого интервью, чтобы «цепануть» аудиторию. Нормально ли я к этому отношусь? Нет.

— Просто в своих интервью вы как будто и не пытаетесь спорить с определением «фешен-фотограф».

— Когда выходит материал с заголовком «Фотограф снял фешен-сказку», я говорю: «Слушайте, это вообще неправда». Мне отвечают: «Мы знаем, но это будет классно для нашей аудитории», «Так редактор хочет» и так далее. Они как бы знают, как профессионалы, на что будет реагировать их читатель. В следующем интервью снова объясняю, что я не фешен-фотограф. Классика.

Я режиссер, художник, продюсер, госуправленец, так как окончила отделение «государственное и муниципальное управление», даже немного успела в этом поработать, хоть и очень давно. Просто, если мы говорим о специфике, я организовываю процесс внутри своих творческих работ. Продюсер, режиссер по факту это управленцы.

«Расстраиваюсь, когда создала полубога в кадре, а потом стыдно отметить человека в соцсетях»

— Герои ваших фото всегда очень колоритные персонажи, необычные. Где вы их находите?

— Это достаточно органически происходит. Во-первых, мне много пишут ребята, во-вторых, иногда сама ищу определенный типаж, могу запостить текст, что ищу примерно такого-то персонажа. Затем отсматриваю кандидатов, а дальше встречаюсь с ними. Потому что для меня важно, что это за человек, и он понимает, что становится произведением искусства, и погружается в творческий процесс. Что это не про моделинг, это не просто «фотосессия», более того, происходящее нужно даже не для этого человека. Это происходит для большого количества других людей. Конечно, у меня отметаются сразу те, кто воспринимает процесс как-то, что у них будет фотосессия. Самое ужасное слово на свете — «фотосессия»! Если человек пришел ко мне на собеседование и сказал это слово, то точно все. Вряд ли мы эту «фотосессию» с ним проведем.

А было такое, к сожалению, что я разочаровывалась впоследствии в людях, которых снимала. Причем могло пройти несколько лет. Почему? Потому что я фантазировала о персонаже, создавала для него образ, вдохновляясь его внешностью, но нагружала, наверное, на него слишком много ожиданий. А все потом расходилось. Некоторые начинали делать какие-то вещи нехорошие, скажем так. Например, те, кто ассистировал мне либо был у меня в качестве модели, — сейчас сами известные блогеры, художники, — через три дня после работы со мной тоже уходили в кокошники. С одной стороны, такое, наверное, хорошо, это развитие данной культуры, но, когда подобное слишком близко к последней дате коммуникации с Юлдус, — странно. Конечно, меня это расстраивало.

— Если вы разочаровываетесь в человеке, вы и в созданном образе разочаровываетесь?

— Это достаточно тяжело. Было такое, что у меня висела дома работа с человеком, который нехорошо себя повел. Я сняла ее. Потому что восприятие меняется, ведь я тесно коммуницирую с героем. По факту эти произведения — мои дети. Потому у меня был какой-то период, когда я снова ушла полностью в автопортрет. С собой-то я смогу вести диалог.

— А в себе не разочаровывались?

— Нет. У каждого человека своя мораль, и у меня она достаточно развита. Соответственно, в ней я стабильна. Но часто работаю и с молодежью, которая в 22 года одна, а уже к 30 — другая, с иными поступками. Это нормально. То, что я вам описала, — редкий случай. В большей степени, конечно, приходят интересные персонажи. Приходят случайным образом в мою жизнь.

Я очень много денег вкладываю в свои съемки, это для меня, повторю, не просто «фотоссесия» — это костюмы, свет, локация, логистика, ассистенты: как целый производственный завод. И, как правило, ко мне приходят очень благодарные люди. Благодарные за то, что проходят этот процесс со мной. Даже коллекционеры моих произведений, которые хотят этот опус пройти, платят большие деньги за данный опыт, так как хотят стать частью мира искусства.

— То есть коллекционеры ваших работ иногда хотят стать и вашими моделями?

— У меня есть правило, я его недавно завела, и оно четко работает: я не снимаю коллекционера, каким бы он прекрасным ни был, если у него в коллекции уже нет моей работы. Потому что тогда он пришел заниматься самолюбованием и подкреплять свое эго. Но тем, с кем я работаю, важно не это. У них есть мои работы, и они хотят пройти иной путь — стать моей моделью, поэтому с большим уважением относятся ко всему процессу. Для них это погружение в целый мир. Тогда как у ребят помоложе нет этого жизненного опыта, потому что пока они, может, сами ничего не сделали, не создали или ничего не приобрели. А чем больше ты имеешь возможностей — тем больше твоя ответственность, тем уважительнее ты относишься к труду другого человека, с большей благодарностью. Это все логичные вещи…

Я тоже в молодости небережно относилась к чьим-то вещам, поступкам, работе и прочему. А потом, когда сама начала впахивать, естественно, отношение поменялось. Так что таких ребят я не осуждаю, это нормальный путь. Просто кому-то удается вырасти достойно, а кому-то — нет. И я расстраиваюсь, когда создала полубога в своем кадре, а потом стыдно отметить человека в тех же соцсетях.

«Новых запросов сейчас не будет ни у кого»

— Происходящие сейчас события, в том числе так называемая отмена русской культуры на Западе, будут вплетаться в ваше творчество?

— Отмена русской культуры меня суперсильно касается. Я бы так сказала: никто по доброй воле из всех институций, с которыми я работала, не хотел бы отменять профессионалов. Потому что мы говорим здесь о том, что только один человек может сделать так, как надо, и отказываться от него в силу его происхождения, места жительства, политической повестки — это непрофессионально. В моей биографии не было какой-то жесткой дискриминации относительно того, что я делаю. Ко мне приходили за качеством работы, с определенным запросом: «Мы хотим про себя, но в вашем стиле». Или: «Хотим костюмы, как у вас, в наш спектакль».

— После 24 февраля подобные запросы еще остались, не отменились ли какие-то зарубежные проекты?

— Сейчас идет выставка «Цирк» в Бельгии, в которой я участвую. Там выставляются Марина Абрамович, Ян Фабр и представлены две мои работы: одна видеоинсталляция — «Цирк 17», которая посвящена 100-летию революции. Такая очень русская работа. Вторая — автопортрет. Каждый художник к выставке сделал автопортрет, в котором он видит себя в образе клоуна. У меня там не было отказа. Еще было забавно, что в Барселоне показывали спектакль «Аиша и Абхая», для которого я делала костюмы — огромные кокошники, вызывавшие овации.

По поводу новых запросов. Их сейчас не будет ни у кого. Если только ты не выходишь с какой-то антивоенной повесткой и не пытаешься расстелить все ковры, которые у тебя есть, и на них улететь. Когда все началось, я говорила, что все эти санкции вызовут обратную реакцию у российского народа. Это скорее будет негатив в сторону тех, кто санкции приносит, нежели негатив в сторону руководства страны. Это наша психология, менталитет. Если делать нам извне хуже, мы будем воспринимать это как зло, а не как-то, что у нас внутри что-то не так. Причем я это объясняла даже европейской аудитории у себя в соцсетях. То, что делается, приведет здесь к сплочение людей. Русский человек так устроен: нам чем хуже — тем лучше.

— У вас в связи с этим какие изменения произошли?

— Я никогда никому ничего не делала в угоду, и во мне тоже растет какая-то принципиальная история. Теперь принципиально не буду скрывать основную тему своих работ, что это актуализация русского фольклора, народных сказок, их осовременивание, переосмысление. Очень много лет я посвятила тому, чтобы настроить мост коммуникаций с Европой, Америкой, влюбить в нашу культуру и не собираюсь поддерживать эту волну культуры отмены. Я что, буду ненавидеть свою культуру в угоду кому-то? Нет, этим не буду заниматься! Более того, ни один человек в здравом уме не будет.

Для россиян сейчас очень сложная концептуальная история, что ты либо яростно кричишь: «Нет!», либо яростно поддерживаешь, выступаешь за. Это все какие-то вывихи сознания и в одну сторону, и в другую. Просто молчишь? Тоже плохо. В общем, все, что делаешь, плохо. С моей точки зрения, если ты продолжаешь качественно делать то, что делал, то что не так? Почему я должна менять свою миссию сейчас? Притом что у меня есть и продолжает расти европейская аудитория. Люди даже пишут на английском: «Не дайте им себя сломить».

Мир всегда будет иметь множество мнений. Я хорошо понимаю, что сейчас никто в европейском или американском сообществе не будет, условно, за таким продуктом следить, потому что его не воспримут. Но это ненадолго. Думаю, на год максимум. Потому что мы настолько интегрированы в общую культуру, что невозможно просто взять и перечеркнуть ее. Детский сад какой-то, если честно. Я именно так воспринимаю эти все бойкоты, отмену Достоевского, Чайковского.

Например, я коммуницирую с балетом, и заставлять иностранных артистов покидать страну шантажом — это все перекосы с обеих сторон. И, вместо того чтобы впадать в эти перекосы, лучше делом займусь. Буду продолжать работать как русский художник из России. Художник со своим видением русской культуры, который хочет, чтобы в нее влюблялось как наше молодое поколение, так и молодое поколение в других странах.

Знаете, культура здесь ни при чем. Это попытка навязать какую-то ответственность! Безусловно, в сегодняшнем в мире не существует ни чистой политики, ни чистого искусства. Мы это очень ярко можем наблюдать. Это происходит прямо у нас на глазах. Просто у меня своя политика, и она вот такая.

— Вас действительно можно назвать человеком, который много сделал для продвижения русского фольклора, в том числе там, на Западе. А были ли попытки со стороны нашего государства вас поддержать, особенно сейчас?

— Я не живу с позицией, что кто-то сам придет и поддержит меня, но и сама с такой просьбой не обращалась. Не живу в позиции, что мир мне должен. Мне нравится создавать проекты, когда я ни от кого не завишу, хотя не отрицаю, что однажды, возможно, захочу обратиться. Просто, пока могла, я опять же сама снимала фильм, на свои средства. Мне так было хорошо, комфортно. Не искала спонсоров, не пыталась найти помощь государства. Но мне оно и не мешало, давайте так скажем. Это тоже хорошо.

«Коллекционеры из Америки два года выбирали мою работу»

— У вас есть ученики. Вы стали преподавать в какой-то институции или речь о частных уроках?

— На самом деле я для бизнес-школы «Сколково» читала лекции. Кстати, это как раз про коллаборацию бизнеса и искусства — очень популярное направление сейчас. Кроме того, провожу вебинары, приходят студенты, но редко делаю курсы. Например, два года назад делала курс для художников, взяла всего пятерых и с ними занималась. От концепции до реализации проекта — вместе проходили весь путь. Просто, пока проходишь курс, только ими и живешь, находишься в фокусе их продукта. Поэтому я сейчас не могу их себе позволить. У меня есть свои проекты, направленные на мой продукт.

— Подсказываете им то, чем могут заинтересоваться сегодня коллекционеры?

— Во-первых, хочется сказать, что у нас с этим стало лучше, чем было хотя бы пять лет назад. Во-вторых, нет, это абсолютная вкусовщина. У человека есть либо любимый художник и он его покупает, либо есть амбиция собирать самых классных, самых дорогих. Совершенно разные мотивации. Кто-то, например, любит «восьмидесятников». Так что какой-то одной тематики нет.

— Ваши работы насколько часто сейчас покупают?

— Слушайте, достаточно часто, особенно последние три года. Казалось бы, случились ковид, спецоперация, но интерес есть. Например, до спецоперации коллекционеры из Америки приобрели мою работу. Кстати, это достаточно интересная история. У меня выставлялась работа в центре Water Mill в Нью-Йорке. Ее покупали одни, но были вторые, которые ее тоже смотрели, хотели купить, но не успели. В общем, они как-то вышли на галерею Anna Nova в Санкт-Петербурге, заказали в коллекцию другую работу и выбирали ее чуть ли не два года.

На самом деле люди на покупку произведения искусства могут долго собираться. Есть такие коллекционеры, которые приходят с запросом в Anna Nova и говорят: «Мы хотим работу Юлдус, только не знаем какую». И вот два года ходят, пока что-то не сложится и они не найдут свое произведение. Это тоже нормально, когда людям, условно, нравится художник, его харизма и так далее и они ищут работу, которой они будут жить. В основном потому, что частные коллекционеры покупают произведение домой и будут ежедневно коммуницировать с ним. Когда приобретают какие-то институции, бизнес — это одна история, проще. Они, к примеру, по цветам подбирают их или еще как-то.

— В России есть художник, которого бы вы хотели в свою коллекцию?

— Нет. У меня даже дома всего одна моя работа висит. Потому что там все очень минималистично. У меня перегруженная мастерская, где как раз висит несколько работ, где много всего, как в музее: кокошники, шубы и так далее. А дома белые стены, в гостиной стоит диван, стол, компьютер и висит одна моя работа — все.

БИЗНЕС Online

Фото предоставлены галереей AnnaNova